Гроза

Впервые за столетнюю историю в БДТ им. Г.А. Товстоногова поставили  «Грозу» по одноименной пьесе создателя русского театра и национальной драматургии  А.Н. Островского. Авторы спектакля с современных позиций обращаются к истокам отечественного театра — театра исполнительного, существовавшего до эпохи Станиславского и традиций психологического театра, открывая новые грани музыкально-поэтического текста Островского.

«Гроза» Андрея Могучего — это звучание подлинного, очень мелодичного текста Островского, усиленное музыкой, особым говором и ритмической сеткой русского речитатива. Это многослойные пласты русского мифа, традиций великих и порочных, вскрытых Островским и по-прежнему актуальных; это русская интерпретация классической трагедии как конфликта между долгом и чувством, безудержной страстью и неистовой верой. Это шкатулочная мистерия, житие Катерины и других обывателей волжского Калинова между адом и раем в стилизованном под палех лакированном пространстве сцены. Это метафизика темного русского царства, страшная сказка, оживающая в кромешной тьме и вопиющей черноте сценографии.  

---

Андрей Могучий, режиссер-постановщик:

 В «Грозе» практически нет развития характеров — это почти лубок. Как только я ощутил жанр, мы и стали в эту сторону двигаться. И как только текст Островского зазвучал не в бытовом решении, он зазвучал фантастически — стал и поэтическим, и метафорическим, и совершенно современным. Он стал слышим, и стало понятно, что спектакль может быть и должен быть театром текста, а не театром ситуации и бытописательства, — это для меня самого было настоящим художественным открытием. Островский создавал особую культуру русского театра. Но впоследствии, с появлением фигуры Станиславского и в связи с мощнейшим феноменом русского психологического театра, эта культура была подзабыта. Мы занимались, с одной стороны, текстом Островского, реконструкцией его звучания, с другой стороны, придумывали условный архаичный допсихологический театр, который оказался мистериальным на своем уровне.

---

Светлана Грибанова, художник по костюмам:

 В Российском этнографическом музее я сделала много фотографий экспонатов, зарисовок деталей одежды. Но мы не стремились к этнографической точности. Город Калинов — мифический город, темное царство, и народ в нем живет ненастоящий. Поэтому через костюм мы хотели выразить не статус, положение или место проживания героя, а именно образ. У замужней Катерины, у незамужней Вари и у вдовы Кабанихи одинаковые головные уборы — такого не бывало на Руси. Но у Катерины головной убор в форме «солнца». У Вари — «козьи рога», которыми она бодается. А у Марфы Игнатьевны — кокошник, который превращает фигуру в готический храм, с его вертикалью, стремящейся в небо.

---

Нина Шалимова, историк театра, театральный критик, о «Грозе» в БДТ:

В «Грозе» Островского дело не только в языке, хотя филологи, гуманитарии, много писали о языке Островского. Дело в том, что Островский слышал мелодию национальной души. Вокруг первых его пьес сразу возникли споры, дискуссии, столкновения, причем достаточно острые. И если отойти от злобы дня середины XIX века, то можно, условно, поделить точку зрения на Островского и конкретно на его «Грозу» на два практически непересекающихся соединения: первое, что Островский — это бытописатель, трудолюбивый прозаик русского социального быта. И немало в этом формировании суждения об Островском сыграла роль Добролюбова — его «Темное царство» и «Луч света в темном царстве», кстати, весьма остроумно, с театральной точки зрения остроумно, обыгранное в спектакле БДТ. Потому что вдруг эти черные костюмы на черном фоне предъявили такое богатство красочных обертонов, что перед нами как будто целая симфония черного цвета, то с выходом в стальной металлический оттенок, то в глубокий погружающий цвет черного бархата, то в искрящийся цвет черного меха. То есть черный цвет оказался очень богатым, а «темное царство» предстало не в своем слове, что, казалось бы, естественно для Островского, а в своей мелодии и мелодике. Вот вторая точка зрения на Островского, которая очень нескоро начала звучать в полный голос в суждениях об Островском, — это точка зрения Аполлона Григорьева: Островский вовсе не трудолюбивый прозаик русского социального быта, а поэт национального бытия. Резко, активно и мощно опирался на эту точку зрения Всеволод Мейерхольд, когда ставил «Грозу» в Александринке. Но потом, как мы знаем, точка зрения революционной демократии, взятая на вооружение советским литературоведением, победила, и концепция национального бытия оказалась присвоена и интерпретирована соответствующим образом нашими “народолюбами” и “русофилами”.

Но: мелодия национальной души выпевается из глубины этой души. А эта категория, национальная душа, вообще не выглядит строго научной, она выглядит скорее поэтической метафорой. Спектакль Андрея Могучего доказывает, что “национальная душа” — это никакая не поэтическая метафора, не литературный троп, не абстрактная философская реальность, или историософская — это явленная взору и слуху зрителей поэтическая, театральная психологическая и жизненная театральная реальность. То есть, когда смотришь спектакль Могучего в БДТ, то понимаешь, что национальное бытие, мелодика национальной души — это не выдумка театроведов, литературоведов, филологов, историософов и культурфилософов, это абсолютная реальность. Микрокосм русского мира в этом спектакле явлен, причем, без претензии на слово, сказанное на все времена. Спектакль вообще не претенциозен — это большая редкость в отношении к современному Островскому — спектакль не претенциозен, глубок и, я бы сказала, осторожен, деликатен в подходе к теме, в нем найдено очень много точного. Когда раешные прибаутки балаганных дедов становятся основой для знакомых со школы монологов Кулигина, перестающих быть школьными… и это замечательная актерская работа — Кулигин в исполнении Анатолия Петрова, в которой актер так искренен, так подлинен, когда ты понимаешь, сидя в зале, что этот самый герой, антик, самоучка, нечто вроде городского юродивого, он переходит на этот раек, который отчасти очень отдаленно напоминает рэп, он переходит потому, что в мелодике повседневной обыденной бытовой речи он не сможет передать те чувства, которые им владеют в связи с реалиями русской жизни, а вот пропеть и выплакать эти чувства он может. И это мы видим во всех действующих лицах.

Ведь обыденной нормальной речью, соответствующей произносительной норме русского литературного языка, здесь наделена только одна героиня — Барыня (Ируте Венгалите), которая, очевидно, является из какого‑то другого, давнопрошедшего мира, плюсквамперфектум, которая говорит абсолютно так, как принято разговаривать в психологическом, конкретном, обыденно точном типе театра. Но именно она оказывается самой инфернальной фигурой в спектакле, именно она приходит на помощь Катерине, которая больше ни жаловаться, ни плакать не умеет и с ней должно что‑то произойти… И она, Барыня, освобождает Катерину от той оболочки, в которую героиня была заключена первые два акта. Вот это распускание волос, ореол, возникающий вокруг лица Катерины… Катерина, которая, конечно, ни разу в жизни не была в опере, начинает петь свои реплики, монологи, отдельные речевки, она их начинает выпевать как героиня большой классической оперы, но ее пение транспонировано в простонародную мелодическую интонацию.

Я позволю себе такую далекую ассоциацию, но которая, мне кажется, очень точно выражает смысл того, что я хочу сказать и что так трудно сформулировать: в фильме Лиозновой «Три тополя на Плющихе» Майя Кристалинская волшебно поет песню «Опустела без тебя земля», а героиня Татьяны Дорониной поет ее совсем неправильно… она поет ее неправильно, но абсолютно подлинно. Я бы сказала, что с произносимым текстом Катерины происходит то же самое — она поет неправильно, но абсолютно подлинно. При этом она соответствует высокой оперной классике, с которой ведет свою партию исполнитель роли Бориса (Александр Кузнецов). Важно, как актеры очень строго, очень собранно, очень точно следуют замыслу режиссера.

 

И, кроме названного мною исполнителя роли Кулигина, надо, конечно, назвать и Кабаниху — Марину Игнатову, — которая, в принципе, не знает, что такое лгать на сцене. И в этой роли она в самых парадоксальных, самых неожиданных моментах своего сценического бытия абсолютно подлинна. Неузнаваем Дмитрий Воробьев в роли Дикого. Куда девалось его теплое обаяние, невероятно привлекательная для зрителя человеческая симпатичность, которой он наделял всех своих персонажей? Дикой в его исполнении одет и загримирован иронически цитатно, особенно раздвоенная борода до пояса — совершенно очевидно, что она не скрывает свое происхождение из театральных мастерских. Но в этом во всем есть неоформленная, беспорядочная, отпущенная на волю-вольную природа этого нестандартного и очень характерного для Руси неприбранного, в общем‑то, глубоко неустроенного человека.

Опять же, в спектакле БДТ нет привычных суждений и осуждений, ставших штампами восприятия, нет стремления удивить и быть оригинальным, я бы сказала, что Могучий поступает очень сдержанно и почти аскетично как режиссер по отношению к героям пьесы, видно, как ему важна сама эта история.

В спектакле есть и моменты иронические, но они не встроены в партитуру, они возникают сами собой от автоматизма зрительского восприятия. И это особенно заметно в любовном дуэте, в сцене в овраге Бориса и Катерины, которая начинается под смешки зрителя — и актеры побеждают это честностью, какой‑то сущностной вжитостью в предлагаемые обстоятельства и искренностью существования — и к концу этой сцены нам уже кажется, что иначе и быть не может, что это только так и должно быть.

Отдельность Бориса именно в том, что его пение — это оперная классика, причем в своем глубоко традиционном, уже практически исчезнувшем типе пения, голосоведения, способа существования. Вспоминаются мастера далекого прошлого, вроде Атлантова или Пьявко, или Марусина, создававшие образы большого стиля на оперной сцене. Актер существует в этом абсолютно органично, культурно, свободно, в нем есть глубокая вера в то, что так нужно, и он эту веру оправдывает своим существованием, и он является очень хорошим партнером Катерине, потому что о своей любви он поет единственно доступным ему способом, и Катерина слышит этот голос, она не обращает внимание на несовпадение этого голоса с окружающей жизнью, она идет за этим голосом так же, как она шла внутренне за Барыней, он ее манит за собой.

И птицы, которые в программке обозначены как «ласточки», они принадлежат и не миру реальной жизни, и не миру театра, а, может быть, миру тех страхов и недоумений, в котором существуют действующие лица. Такой оживший кошмар из бессознательного, как в «Солярисе» Тарковского: вдруг подумалось — и вот оно рядом. На что‑то оглянулась внутренне со страхом Катерина, а вот это уже рядом. Они как с картинки сошли. С картинки-страшилки. Но они не пытаются пугать, не пытаются казаться не тем, что они есть.

Конечно, вот эта симфония черного, симфоническое богатство черного — и в декорационном отношении, и в световом, и в фактурном, и эти жостовские подносы или лаковые палехские миниатюры, или полушалки расписные… Странное сочетание евангельских, апокрифических, народных мотивов почти лубочных, зафиксированных в суперзанавесе…

Эти всполохи молний, разрезы, расщелины странные такие на заднике…

Эти причаты, эти заговоры, эти прибаутки, эти раешники…

Вспомнилось еще по ассоциации то, как сделал своего скомороха, на основе, кстати, знания подлинных текстов, Ролан Быков в фильме Кончаловского «Страсти по Андрею»…

Во всем видится стремление к воссозданию мифопоэтической основы этой трагедии — трагедии, ставшей мифом русской национальной культуры. Здесь нет посягновения на поверхностные и напрасные разоблачительства, миф — это страшная и торжественная реальность, которая уводит в античного типа трагизм, и то, что это происходит в XXI веке, который трагедию не очень любит и плохо знает, — это здорово.